г. Барнаул, ул. Молодежная, 5
Булах И.В. ЗОЛУШКА
| Источник: Материалы переданы автором |
Булах И.В. ЗОЛУШКА педагогическая поэма |
Home |
СОДЕРЖАНИЕ:
Природа сказала женщине: будь прекрасной – если можешь, мудрой – если хочешь,
но благоразумной ты должна быть всегда.
П. Бомарше
ДЕРЕВНЯ
Почти каждую осень меня, как единственного мужчину на кафедре, отправляли со студентами на сельхозработы, как у нас тогда говорили: «гоняли в колхоз». Это было обычным делом, отправляли не только студентов и школьников, но рабочих и служащих, а шоферов командировали вместе с автомобилями. Привлекали на уборку и военных.
Было ли это необходимостью, сказать не могу, это называлось «битвой за урожай» и не дай Бог, если кто ослушается и вдруг не управится вовремя, проиграет битву! «Летели» партбилеты, «летели» с работы, а до пятьдесят третьего года многим «… виднелся вдали Магадан…», но не об этом наш рассказ.
В одну дождливую осень был я с группой второкурсников в колхозе на уборке свеклы. Жили в интернате, а по вечерам студенты ходили в клуб, смотрели кино и плясали танцы. Надо сказать, что деревня попалась какая-то боевая, ни один вечер не обходился без потасовок. У природы непонятные законы и по ним местные парни так и липли к нашим девчонкам, а наши – к ихним. И всё время дрались. Я из дому прихватил с собой «Педагогическую поэму» Макаренко и никак не мог дочитать. Только вечером открою книгу, как уже бегут.
— Игорь Николаевич! Деревенские наших бьют!
На другой день:
— Игорь Николаевич! Скорее бегите, наши бьют деревенских!
Почти каждый вечер надо было разнимать, разгонять и мирить. А тут как-то, чуть стемнело, слышу – бегут девчонки, шумят по коридору:
— Игорь Николаевич! Скорее! Маша Скворцова помирает!
Меня как кипятком обдало. Маша два дня не выходила на работу, болела. Предлагал ей сходить к врачу – отказывалась: «У меня это часто. Поболит, поболит и перестанет».
Вот и перестало. Скорее к ней. Точно. Лежит, бедненькая, как подбитая птица, ноги поджала к животу, сама от боли холодным потом покрылась. Что делать? Погода, как назло, расслезилась, до райцентра сорок вёрст, дорога – одно мученье, ночь надвигается. Ужас! Хорошо что дозвонился до председателя колхоза, кричу в трубку, тороплюсь, сбиваюсь:
— Врача надо, срочно! Человек умирает…
Он только и ответил: «Ждите».
И точно, минут через десять подъезжает машина, за рулём сам председатель, Фёдор Васильевич, а с ним врач в белом халате, маленькая строгая женщина. Прошли в комнату, где лежала Маша. А тишина стоит жуткая, как будто уже в доме покойник. Напуганные девчонки жмутся к стенам.
— Прошу всех выйти и не мешать, – попросила врач.
Мы с председателем отошли к окну, от волнения закурили. Не успели ещё перекурить, выходит врач и прямиком к нам.
— Федя! Срочно давай за шофёром со «скорой» и пусть носилки прихватит. Поторопись. Меня завези в больницу.
— Что-то серьёзное?
— Да. Придётся оперировать.
— Повезём в район?
— Можем опоздать. Видимо, у неё приступ аппендицита и, скорее всего, он лопнул. Надо оперировать. Быстро за «скорой».
В больнице Машу на каталку и сразу увезли в операционную. Почти все наши собрались в коридоре. Ждём. Ожидание было томительное, и всё зависело от одной маленькой строгой женщины, которая сейчас колдовала со скальпелем. Сколько времени займёт операция, мы не знали, но не расходились, ждали. Беда всех нас как-то сплотила, и тут же с нами был Фёдор Васильевич, чудаковатый, но добрейшей души человек.
Вдруг с улицы открывается дверь и заходит пожилая женщина с огромной сумкой. Федор Васильевич ахнул и попятился за меня, а сам шепчет: «Сейчас смотрите, начнётся концерт», – и как в воду глядел. Женщина остановилась напротив нас и ни с того, ни с сего запричитала:
— Ах ты – анчихрист! Лень было предупредить? Сам-то, поди, натрескался, а о ней у тебя и головушка не болит? Ну, ужо погоди! Я опосля с тобой поговорю! – погрозила кулаком и пошла с сумкой в приёмный покой.
— Кто это, Фёдор Васильевич?
— Та-а, – чуть сконфузясь, говорит он, – потом узнаете.
Тут появляется медсестра и тоже давай строжиться:
— Вам здесь что, дискотека или скотный двор? Чего вы тут все столпились? – Но тут увидела председателя и смягчилась: – Если будете ждать, то идите в пятую палату, там никого нет.
Пошли мы в эту палату. Кто на стульях пристроился, кто на голых сетках кроватей, а кто на подоконниках. Ждём. Чтобы как-то снять напряжение, поднять дух, я мрачно пошутил:
— Нет худа без добра. Уж сегодня, наверняка, драки с местными не будет.
Фёдор Васильевич оживился. Спрашивает:
— За что вы всё дерётесь? Что вас мир не берёт?
Тут девчонки загалдели, затараторили:
— Ваши деревенские такие нахальные!
— Такие наглые и бессовестные! Грубые, просто ужас!
— А вы поставьте их на место, – посоветовал председатель, – всё же зависит от вас.
— Наши ребята за нас и так заступаются, бьют их в кровь, а они всё равно лезут к нам и руки распускают. Прямо лапают.
— Это хорошо, что ребята заступаются, ну, а вы сами-то что?
— А что мы можем?
Фёдор Васильевич заходил взад-вперёд и вдруг говорит:
— Вот что. Время у нас есть и пока вашу подружку спасают, давайте я вам расскажу поучительную историю. Вы – народ грамотный, сами сообразите и сделаете выводы, что к чему. Идёт?
Тут открывается дверь и несмело входят деревенские ребята.
— Вам ещё чего здесь надо? – ощетинились наши.
— Дак, говорят, что Машу Скворцову оперируют, вот и подумали, может, кровь надо или ещё что.
Фёдор Васильевич аж просиял: «А что вы сейчас говорили? Деревенские и нахальные, и злые. Да они же за вас кровь свою готовы отдать. Эх вы, городские! А ещё в институте учитесь, философию знаете».
Наших парней, как ветром сдуло, усадили деревенских девчушек, с парнями здороваются, хотя вчера бились, как петухи. Мы расселись и Фёдор Васильевич приступил к рассказу.
АРМИЯ
— Начну издалека. Призвали меня на службу и попал я из Сибири аж в солнечный Узбекистан. А в армии на чужбине как? Не то, что из одного района или города, с родной стороны, если кого встретишь, то – земляк, милее брата. Подружился я с Лёхой Ковалёвым, он из Барнаула, я – сельский, из Лютаева, что у чёрта на куличках. Что ты – земляки! А познакомились мы с ним презабавно, верите ли, нас в один день… побили.
Дедовщины тогда такой жестокой, как сейчас, ещё не было, но свои солдатские традиции имелись. У кого как. В пехоте примитивно, без фантазии, хлестали ремнём по заднице. В танкисты посвящали через «Курскую битву»: молодых ставили на четвереньки и это уже были не салаги, а «танки». Из них формировали две «дивизии» и по команде они начинали рычать, потом лезли стенка на стенку и, как бараны, бодались. Летели столы, тумбочки, кровати ходили ходуном. Когда «танки» загорались, то «экипажи» шли врукопашную. Это уже было «сражение под Прохоровкой».
Поскольку мы после «учебки» попали в обслугу на аэродром механиками, то тут «присяга» была особая. Нам, салагам, делали облёт. Молодого хватали за руки, за ноги и он уже становился самолётом, гудел и под общее улюлюканье и хохот «облетал» вокруг самолёта. В конце «полёта» ему делали мягкую посадку – плюхали брюхом на землю. Процедура вообще-то не слишком приятная, но и не страшная, терпеть можно. Проходили её все.
Служил у нас в роте Паша Зимин, настоящий богатырь. Ростом был под два метра, сапоги носил сорок шестого размера, а уж сильнющий – страсть. Парень деревенский, маленько с заскоком, а в общем, потёма-потёмой. Когда уже всех «облетали», подходят к Паше, а он – ни в какую, закусил удила и одно своё заладил:
— Бросьте, ребята,… не надо… бросьте, ребята,… не балуйте…
А ребята вошли в азарт, раздурачились, навалились оравой, свалили и с хохотом поволокли. А он грузный, ему больней, чем нам, руки-то вывернуты, как на дыбе, вот он и осерчал. Ка-ак взбрыкнёт, задние шутники-то и повалились. Встал, поднатужился и разом всех стряхнул. «Старики» видят непорядок, а потому давай подступать к нему с угрозами: «Покорись!»
Но Паша сам не на шутку озлился, как медведь от собак, так и он от них отбивается. А поскольку драться совсем не умел, то пошёл на хитрость: поймает «старичка», мордёнкой к своей груди прижмёт да так, что у того красная юшка и потечёт. Пока этот солдатик валится с ног и приходит в себя, он уже другого обнимает. Ну и Паша.
Отступились «старички», но пригрозили, что так это дело не оставят. И верно. Вечером после отбоя поднапёрли. Ребята все при теле, крепенькие, ухватистые.
— Это кто здесь такой крутой? Ты, что ли, Илья Муромец? Всыпать ему так, чтоб звёздочки от пряжки на заднице до самого дембиля горели! Давай, молодой, лучше добром соглашайся.
Паша и тут не покорился. Ясно – деревня. Свалили они его и давай ремнём стегать. Сперва вроде шутейно, потом на полный замах, аж кряхтят, и тут Паша озверел. Полетели табуретки, тумбочки, но сила силу ломит, парни подобрались ядрёные и стали они его всерьёз учить. Они били его, а мы стояли молча, смотрели и каждому было стыдно за свою трусость. Что-то подленькое шептало в каждом: «Не суйся, а то и тебе перепадёт!»
И вдруг Лёха кинулся в эту свалку, отшвырнул одного, другого, как хватит табуреткой, как гаркнет. На минуту вся эта куча-мала притихла, только тяжело дышали, как загнанные кони.
— Ну что, парни, может, хватит? Это уже не «присяга», а драка получается. А если это драка, то не по правилам, вы что, охренели – семеро на одного.
— Ах ты, салага грёбаный! – пошёл на Лёху «старичок». – Ты что, тоже по сопатке захотел? – и ткнул его кулаком, но Лёха ловко ушёл от удара, зато на него кинулись сразу трое и пошёл щелкоток.
— Сволочи! Теперь держитесь! – заорал кто-то во всё горло.
Кто это? Батюшки! Да это же я ору. Браво, Федя! Я, может, и не отчаянный герой, но тут не знаю, что со мной случилось. Была не была! Деревня наша боевая, закалка есть, и если пропадать, так с музыкой. И вместе.
Вы, конечно, видели в кино, как лихие ковбои где-нибудь в салуне дерутся? Всё это брехня – не верьте. Всё гораздо проще, не так красиво и совсем не смешно.
Сперва я ловко сбил «дедешку», потом сбоку меня так поцеловали, что искры из глаз посыпались. Ах, так! Ну, теперь держитесь! Я покажу вам, как у нас в деревне дерутся. А как у нас дерутся, вы уж знаете. А тут я прямо озверел. Поддержка – великая сила, не зря же Гоголь ввёл в сцену казни Андрея диалог, когда тот обращается к Тарасу Бульбе: «Батько, где ты? Чуешь ли ты?» – «Чую, сынко!» – поддержал его Тарас». Вспомнили? Так и у нас было. Как только Паша почуял подмогу, а оно и понятно, трое – не один, да как затрубит басом:
— Бей, шакалов! – И пошёл крушить направо, налево. «Старички» видят такое дело, струхнули, а ну, как разом вся казарма ощетинится, так их же по стенкам размажут. Стали пятиться.
— Что, взяли? То-то! Знай наших!
Уже с позором ушмыгнули «старички», а Паша в злом виде и боевой истерике носится с табуреткой и не может остановиться. Дневальный звонит и просит подмогу. Только дежурный офицер дверь приоткрыл, он как рявкнет своё: «Бей, шакалов!», да не разобравшись, как запустит табуреткой. Та вдребезги. Хорошо, что дежурный успел вовремя захлопнуть дверь.
Господи! Ох и дуролом, это же трибунал! Точно. Вот уже грохочет сапожищами усиленный наряд с автоматами, пулемётами, миномётами. Лёха хохмит под Тараса Бульбу:
— Федя! Чуешь, по чью душу шляхтичи прут?
— Чую, сынко! – отвечаю.
Через пять дней мы вернулись с «губы». Не знаю, чем бы всё это кончилось, но, на наше счастье, как раз пришёл приказ о дембиле, «старикам» стало не до нас. А может, нам пошло в зачёт то, что мы их никого не выдали? Замполит и командир роты долго нас мурыжили, всё допытывались:
— Кто вас бил? За что?
— Никто. Ни за что.
— Назовите фамилии, не бойтесь, вас не обидят.
Ага. Так мы и поверили, держи карман шире. Вы вечером уйдёте в свой городок пироги трескать да баб тискать, а нас опять будут «учить». Нет уж – дудки, тут зона выживания. Сговорились меж собой молчать. Была разборка и всё тут. Дрались с дури, вдвоём били Пашу. Спросите его.
— Рядовой Зимин, за что они вас били? – принялись они пытать Пашу.
Как и сговорились, начал он валять дурака, да понёс уж совсем несуразное. Мы забеспокоились, думаем умом тронулся.
— Кто? Они? Да я же до армии молотобойцем в колхозе работал, а заместо денег нам трудодни начисляли, мы их звали «палочками». Может, знаете? Кузнецом тогда у нас работал Ефим Бородин. Вот он-то меня бил, так бил. Как-ак хватит, вот они и фонари. Сам здоровше меня будет, а кулачищи-то во! Да вы не беспокойтесь. Это пройдёт, он же не со зла… свадьба была… традиция есть драться. Там все были пьяные… а мамка сёдни пироги с капустой печёт, хотите и вам достанется, – и показывает на фонари под глазами.
Те видят, что у парня в голове гуси на юг полетели и он заговаривается, опять за нас принялись.
— Если всё было, как говорите, тогда кто старослужащих так изуродовал?
Мы ещё и рта не успели открыть, а Паша наш выпалил:
— Ясно, что не мы, но так им и надо. Пусть ещё хоть раз сунутся! – И свои кулачищи показывает. – Я же говорю вам, в колхозе на спор подковы гнул!
Чтоб ты провалился такой конспиратор, соврать и то по-людски не может. Потёма, ты и есть потёма. Хорошо, что ещё отделались «губой», а то могло быть ещё хуже.
После этого случая мы с Лёхой скорешились. Дружба, проверенная кулаками, крепкая дружба, к тому же мы и земляки!
ПИСЬМА
И потянулись дни службы. Что больше всего мне не нравилось в армии, так это казёнщина и однообразие: подъём, зарядка, занятия, отбой. На другой день то же самое. На плацу построят и как пластинку заело:
— Напра-во! Нале-во! Кру-гом марш! – И опять по-новой: – Напра-во! Нале-во!… – И бухают, и бухают кирзачи, аж подошва дымится.
Куда ни глянь, одна застиранная роба, всё безлико, и вся армия кажется вылинялого, однотонного цвета, глазу зацепиться не за что. Один просвет – это почта. Письма в армии – это что в пустыне родники с чистой водой, к которым припадаешь с трепетом и любовью. Потом, правда, эти роднички-письма мелеют, а то и совсем пересыхают. Пишут одни родители, а «боевые подруги» всё реже и реже. И это закономерность, а не трагедия.
До армии почти у каждого паренька была девчонка, которая ему нравилась. Но это ещё не настоящая любовь, а ребячье влечение, яркое, как весенний жёлтый одуванчик, а в разлуке этот спелый одуванчик разлетается седыми парашютиками воспоминаний милого детства. Да и что до армии было? Ну, проводил несколько раз, ну, приобнял, ну, чмокнул в щёчку, а потом у военкомата он уже чуть ли не жених. И мямлит:
— Ты меня будешь ждать?
— Бу-уду! – хнычет «невеста» и трогательно размазывает кулачками слезы по мордашке.
Ох, какую отхватил я кралю, радуется солдатик и верит, что она, как Ярославна, будет в плаче исходить и ждать его. Большинство ждёт полгода, ну, год от силы, а потом почта приносит мокрое от слез письмо, а там романс разлуке:
Прости меня, но я не виновата,
Что я любить и ждать тебя устала!
В переводе с языка романтики на прозу – это примерно так: «Прости, Коля, если можешь, но я полюбила другого и у нас скоро будет лялька».
Если Коля не дурак, то плюнет, потерзает гитару и отведёт душу солдатским романсом:
Я тебя не виню. Нелегко ждать три года солдата,
А друзьям напишу: что меня дождалась!
В переводе с романтики на ту же прозу – это примерно так: «Идите вы к чёрту! А морду ему, я всё-таки, набью».
Не горюй, солдатик, жизнь только начинается, а в этой любви толком никто не понимает. Один великий говорил: «Раны любви не всегда убивают, но никогда не заживают!» Ах-ах, как всё грустно! Как романтично!
Другой великий утверждал: «Разлука для любви – что ветер для огня: слабую он гасит, а большую раздувает!» Ох-ох, как всё просто.
Вот так. Оба о любви толкуют разное и оба правы. Каково?
У кого как, а у нас в части по вине «боевых подруг» периодами начинались повальные заочные знакомства, что-то вроде чесотки или куриного гриппа. Доставали адреса, знакомились, переписывались и нередко потом даже женились. Как только начиналось это любовное поветрие, тут Лёха шёл нарасхват. У него был отличный почерк, а уж раскудрявить письмо для него – раз плюнуть, ну, прямо Яшка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке». Помните? «Ваши трёхдюймовые глаза путём меткого попадания… бац, бац и мимо!» Примерно так.
И вот этот писатель дописался, что приходит и говорит:
— Федя, а что если и мы познакомимся с заочницами? Ты как?
Я сдуру и согласился.:
— Давай! Всё время веселей пройдёт. А с кем знакомиться?
— Это уж моя забота. Я найду из своих городских землячек. Они – не ваши деревенские, что и мыла не видели, только и возятся с поросятами. Наши в ваннах купаются, французским мылом трутся и все раскрасавицы. Худенькие, потому как жрут мало, а уж культурные – страсть! Перетащу и тебя в город.
Спорить я не стал потому, что, как раз наши-то деревенские девчата в сто раз лучше дёрганых городских кривляк. Может, только одеваются похуже.
Ладно. Сфотографировались при параде, и если издали посмотреть, вылитые красавцы, только мордастые. Отправили письмо. Ждём. Проходит ни мало ни много и приносят нам конверт, а в нём что-то твёрдое. Фотка! Распечатали. Батюшки! Две симпатичные девчоночки в белых халатах на нас глядят.
— Здрасьте!
Значит, это и есть наши невесты. Теперь надо их делить. Разобрались: что справа – Наташа, что слева – Рита. Лёха, по своей доброте предлагает:
— Деревню все обижают и над ней издеваются, но я не такой. Тебе, Федя, как сельскому жителю, даю право первого выбора. Любую выбирай.
— Я так не согласен, – пытаюсь брыкаться, – может, это судьба, а мы невест, как селёдку, делим – выбирай, какая пожирнее. Давай по-честному: кинем жребий. – А он, паразит, смеётся:
— Зачем? Чего лотерею городить, всё равно ошибёшься.
Вся эта канитель мне напоминала сказку про царевну-лягушку. Помните, как говорил царь сыновьям? «Каждый пусть натянет тетиву, и куда стрела упадёт, там и твоя суженая», Так и у меня. Вижу, что они одинаково красивые. Мучился-мучился, потом зажмурился и ткнул пальцем. Попал в ту, что слева, в Риту. Что такое? Враз она потускнела и лягушкой с болота глядит, зато Наташа расцвела, ядрёной купчихой кажется. Я на попятную.
— Не-ет. Давай поменяемся, лучше я Наташу возьму.
— Бери, – говорит Лёха, – мне для деревни ничего не жалко. Выбирай!
Опять гляжу: теперь у Наташи сразу как-то система красоты резко изменилась – нос стал, как у хищной совы, глаза злые и нахальные, зато у Лёхиной Риты всё опять пришло в норму, превратилась из лягушки в царевну. Я растерялся, что за чертовщина? Может, у меня косоглазие?
— Не-ет, давай лучше по-старому. Беру Риту. Всё!
— Бери, – говорит Лёха, а сам как расколется, удержу нет, хохочет. – Эх ты, Федя, Федя. Непостоянный ты человек. Бабник. Риту берёшь? Не передумаешь? Последний раз спрашиваю.
— Всё, решил. Моя Рита.
Вот тут он и раскрыл карты.
— Да мне, – говорит, – и выбора-то не было. Рита – моя родная сестра, а Наташа её подружка. Они с ней в одном классе учились, а сейчас студентки мединститута.
Вот же змей. Разыграл, так разыграл.
И стали мы переписываться, время от письма до письма покатилось веселей. Тут ещё подвернулся случай съездить домой в отпуск и так неожиданно получилось, что не поверите.
О КОММУНИЗМЕ
Наш замполит, капитан Ольховский, был какой-то блаженный, всё про капитализм и коммунизм говорил. Вот как-то приходит и сообщает новость.:
— Вы знаете, что капитализм загнивает, а коммунизм уже идёт по всей планете и у нас в стране кое-где появляются его ростки. Что это такое? Кто скажет? Думайте, думайте, ну? Кто первым догадается, тот за сообразительность поедет в отпуск. Не догадываетесь? Думайте-думайте. Неужели сложный вопрос? Да это же бригады коммунистического труда!
Видит, что нас этим радостным известием не тронул и до нас не доходит, стал развивать свою мысль дальше:
— В этих бригадах большая сознательность и деньги – не самоцель, а при коммунизме денег вообще не будет. Это понятно? Неужели вы не видите реальные перспективы коммунизма?
Мы все молчим. Дело было летом, разомлели от жары, не поймем, о чём он толкует и, главное, что от нас хочет? Вдруг Паша встаёт и говорит:
— Товарищ капитан, а я вижу.
— Кого?
— Да эти, как их… коммунизм и эти… как их… перспективы.
Всё. У парня крыша поехала, перегрелся, а он своё плетёт:
— Как сказать, точно не могу… малограмотный я, молотобоец… пять классов, а о чём вы говорили, это уже у нас есть. Это наш колхоз «Заря коммунизма», там уже коммунизм и эти… как их… перспективы. Одни трудодни… без денег совсем… каждый потребляет по потребности, а если не успеет… вот тебе, и пожалуйста, одни перспективы. А денег уже давно нет.
В окнах стёкла задребезжали от хохота, но замполит Ольховский прикрикнул и пресёк насмешки над Пашиной «Зарёй коммунизма». Он, видать, и сам толком не понял, что тот городил, но поддержал:
— Молодец, рядовой Зимин. Это ничего, что вы малограмотный молотобоец, зато мыслите правильно. Вы хотите сказать, что верите в коммунизм?
Паша с перепугу кивнул, а тот продолжает:
— Армия наша Рабоче-Крестьянская и вы, как колхозный крестьянин, достойный её представитель, а потому я с командиром части решаю вам предоставить отпуск. Хоть у вас и пять классов, зато есть классовая сознательность. А эти умники, – и показывает на нас, – пусть дозревают.
Вот тебе и Паша! Вот тебе и малограмотный! Хуже всех стреляет, тугодум и надо же – отпуск! Вечером в казарме давай над ним подшучивать:
— Ты, Паша, хитрован. Что про колхозный коммунизм наплёл?
— Да я же вам всю правду, как есть, по совести, а вы, как жеребцы не кованые, ржёте, не дали кончить. Я не виноват. В колхозе у нас всё порастащили, как при коммунизме. Осталась одна вывеска, а деньги в глаза не видим. Работаем за трудодни, паспорта не дают, зато налогами задушили. Может, это и есть перспективы коммунизма? Про то и толковал.
Ладно. Ждём следующего политзанятия. Только Ольховский поинтересовался: «Видите ли вы ростки коммунизма?», как тут все разом и прозрели, орут: «Видим, видим! Даже лучше Паши!» Я тоже увидел и в числе самых дальнозорких поехал в отпуск.
Приезжаю. Ясно, что маманя в слезы. Господи, как же я по ней соскучился, вот уж радость, так радость. Она не ожидала, а дело уже к ночи, я в окошечко тук-тук. Она кричит: «Кого это ещё черти принесли на ночь глядя?» Тут я и нарисовался. Что было! Когда отпели-отплясали и от угара встречи маленько остыли, маманя решила со мной побеседовать и усадила насупротив. Сама от счастья светится, нет-нет, да и погладит меня то по руке, то по голове, потом вдруг и говорит:
— Что, сынок, поди и невесту себе уже приглядел?
А я до армии телок телком был, соловьями ещё не бредил. Эти «ахи» и «охи» были мне, как зайцу стоп-сигнал. Теперь же ,вроде, возмужал и как заочно живущий с невестой на полном серьёзе ляпнул:
— Вот моя невеста, маманя. Прошу любить и жаловать, – и вытаскиваю фотку, – зовут Маргарита Павловна, а попросту, Марго. Помнишь, ещё королева такая жила в Париже? – Вижу, маманя бледнеет, бледнеет, а мне невдомёк, отчего, вру дальше: – Работает лаборанткой в мединституте и учится на вечернем факультете. Мы уже и заявление в ЗАГС снесли.
— Свят, свят, – закрестилась маманя, – сынок! Да ты в уме ли? У нас не то, что в роду, во всей деревне с таким именем девок нет. А худющая какая! Это где же мы твоей королевне Марго Париж у колхозе с факультетом найдём? Это, стало быть, она тебя у город перетащит, а я опять одна? – И в слезы.
— Маманя, да перестань. Я пошутил. Прости, ради Христа.
— Да… пошутил, – а слезы у неё так и текут, – растила, растила я тебя одна без отца, а на старости опять одной век доживать, внуков наездом и украдкой нянчить. Вон взял бы Любу Воронину, ну чем не девка? Работящая, колуном ахает, что твой мужик, и покорпуснее телом будет, пудов на пять. А имя такое кругленькое, такое ласковое: Лю-у-ба. А то выдумал ещё – Марго. Тьфу ты, Господи прости, меня грешную.
— Маманя, давай я сперва отслужу, а потом уж невесту, на сколько пудов скажешь, на столько и подберём.
Еле-еле успокоил, уже и сам не рад, что так пошутил.
Вернулся в часть. Служу. По второму году солдату легче, мы уже сами «старики», есть кое-какие вольности, а чтобы кто обидел – Боже упаси. К тому же мы с Лёхой стали ходить в секцию каратэ. Там немножко поднакачались, лихо кричали «И-я!», по-восточному сучили руками и взбрыкивали ногами. Окрепли и стали чувствовать себя увереннее, шутка ли – каратисты!
И вот подходит наш срок – отслужили! Как сказал Булат Окуджава: «Бери шинель, пошли домой!» Лёха предлагает:
— Давай, жених, сперва заедем к нам, познакомишься с невестой-заочницей, – а сам ехидно подмигивает и хихикает.
А я, как вспомню про бумажную невесту, так становится не по себе. И охота, и боязно. Это как ночью арбузы с колхозной бахчи воровать: и охота нажраться от пуза, и боязно, ну как сторож из берданки в задницу солью пульнёт. Говорю Лёхе:
— Да как-то неудобно… вроде, как сразу свататься приехал… оглядеться надо… подумать…
— Что тут неудобного? Штаны снимать через голову неудобно и на ёжика сесть неудобно голому, а ты к кому едешь? К фронтовому другу. Я тебе кто? Друг или портянка?
— Так-то оно так, да как-то не так…
— Не переживай, боевой товарищ! Дня два по городу пошатаемся, отдохнём и дёргай в свою деревню. Паши свои яровые или окучивай посевной клин, ставь рекорды на своем тракторе. Ритка тебе не пара, а что не понравится, это я уже точно знаю.
— И почему?
— Да потому, что противная она. Я с ней всё время ругался и даже лупил. Неужели ты думаешь, что я другу зла желаю и змеюку подсуну, а? Намаешься ты с ней, ох, горя и хлебнёшь. Не вздумай и забудь.
— Ну, а если она мне понравится?
— Тогда женись. Ой, Федя! Да она знаешь какая? А уж умница, а уж добрая. Не девка, а клад – век благодарить будешь. На врача учится. Чуть захвораешь, она сразу тебе клизму или укол в задницу. Бесплатно. Мы тебе в городе трактор купим и паши тротуары, а мне будешь шурином или зятем. Соглашайся, Федя.
— Что ты, Лёха, брат, такой несерьёзный. То женись, то не женись. Запудрил ты мне совсем мозги! – А он, змей, хохочет.
Не буду долго тянуть, обозначу всё мелким штришком: последнее построение, зачитывается приказ, последний раз идём через КП и вот она Свобода! Сердце колотится, вот-вот выпрыгнет. «Здравствуйте, люди в штатском!» А люди в штатском улыбаются: «Здравствуйте, солдатики!» Поезд грохочет и мчит в новую жизнь. Радость распирает грудь.
— Что, сынки, никак отслужили?
— Отслужили, батя. Домой. К мамке!
Дух захватывает от свободы и того, что нас ожидает. И вот – мы у Лёхи. Переполох! Посадить его не знают куда. Тискают. Целуют. Поздравляют. А он сидит, как сытый кот, только жмурится, шутка ли, солдат вернулся домой! Врать не буду, меня тоже обласкали, а я всё глазами шарю туда-сюда, где же это моя суженая-заочница? А-а-а! Вот вы где, сударыня. Здравствуйте!
— Рита, – лепечет, а сама покраснела-покраснела, когда я ей руку жал, да и я, признаться, тоже стушевался. И вот стоим мы, сердешные, перепуганные долгожданной встречей, как нашкодившие ребятишки. Письма – это одно, а вот так, глаза в глаза – другое. Голову бы оторвать тому, кто изобрёл эти письма.
Скажу честно, я её поперву даже испугался. Шутка ли – строгая, городская и в придачу красивая. Прямо оробел. Вечером подвалила родня, знакомые и, конечно, приплыла Наташа. Как глянул я на неё, так верите ли, у меня от зависти зубы заныли, всё-таки, Лёха себе деваху лучше отхватил. Моя больше на кухне прячется, как Золушка Уже полночь, гости расползлись, домочадцы попадали и дрыхнут, а она всё моет, убирает, трёт.
На другой день решили вечером сходить на танцы. Смотрю, мать суёт Лёхе деньги, он отмахивается: мол, не надо, а она шепчет ему: «Бери, бери, сынок, это на билеты, да и девчонкам мороженого возьмёте». Пошли. Рита дома всё крутилась в простеньком платьице, а тут как вырядилась – Бог ты мой! Чёрные бархатные штанишки, белая кофточка навыпуск, а на ножках туфельки с золотыми пряжками, ну, прямо Золушка спешит на бал. Если она Золушка, то я, выходит, прынц! Да не тут то было. Мы идём по бокам, а она ведёт нас под ручки.
Лёха то газетку в киоске схватит, то цветы у торговки затеет покупать и всё норовит от неё отцепиться и дать мне единолично ей завладеть – не получается. Только он руку выдернет, Рита сразу и мою бросает, мол, всё на равных, я для неё – ноль и терпит меня ради брата. Ну что ты будешь делать? Это меня даже как-то царапнуло. Тут ещё поглядел на неё искоса и вижу: мамочки, да она же ещё в придачу малость конопатая!
Сразу три дефекта: имя – раз, конопатая – два и на пять пудов не тянет – это три. Эта мамане не поглянется. У меня на душе так и отлегло. И что я, дурак, переживаю? Выберу себе невесту без затей, ту же Любу. Всё, жених Федя, завтра на поезд и ту-ту! И такой мне смешной показалась эта заочная канитель, что я с горя развеселился. Давай хохмить, балагурить, Лёха поддерживает. Смотрю и Рита чуток оттаяла. Не так уже дичится.
— Давайте-ка, братцы, возьмём винца и малость перед танцами дерябнем, – говорит Лёха, но Рита сердито замахала руками.
— Ой, что вы, ребята! Я пить не буду. Да и Наташа заждалась.
Вот жадина! Мы не послушались, взяли бутылку сухого вина, конфет, мороженого, свернули в сквер и расположились на скамейке. Уголок, вроде, безлюдный. Только открыли бутылку, вдруг подваливают четыре здоровенных амбала. У меня сердце так и ёкнуло, ох, не к добру это. Так оно и вышло. Двух блатных я до смерти не забуду. У одного морда лопатой, длинный подбородок выпирает вперёд, а нос перебит и приплюснут. У второго, наоборот, рожа какими-то шишками, буграми, золотая фикса поблёскивает, а голос хриплый, проржавленный.
Двое других были «шестёрки», какие-то бесцветные, только у одного, как сейчас помню, была богатая шевелюра. Они незаметно оказались у нас за спиной и разом заломили обоим руки.
— Ну что, шобла, балдеете? – захрипел буграстый. – Пьём в общественном месте? Закон нарушаем? – взял бутылку, раскрутил, отбулькал половину и передал плоскомордому, потом говорит: – Надо обшманать!
Всё это произошло так быстро, что казалось нереальным. Еще даже не темно, рядом шумит народ и это не Дикий Запад. Меня как током шибануло.
— Мужики, да вы чё, сдурели, – и попытался вырваться из клещей, но плоскомордый так саданул, что у меня чуть голова не оторвалась, а перед глазами всё так и поплыло. Ох, сволочи, как же они умеют бить, когда у тебя руки заломлены.
— Закрой пасть, падла! – прохрипел боксёр.
Тут не помню как, но Лёха сумел вырваться, что-то кричал, бросился ко мне на помощь и началась свалка. Меня снова достали в челюсть и я на время отключился. Очухался, руки заломлены, во рту медью отдаёт, плюнул – кровь. Рита причитает, а в голосе и страх, и просьба, и гнев:
— Перестаньте! Что вы делаете? Отпустите сейчас же!
Хрипатый ухмыльнулся, растопырил руки и пошёл на неё.
— У-тю-тю! Спокойно, девочка,… спокойно… ничего страшного… не зли дядю… – Ну, выламывается, гад, позорит нас.
Рита попятилась… и тут случилось такое, что я своим глазам не поверил. Она пятилась, пятилась, потом вдруг сложила лодочкой ладонь правой руки и, стремительно подавшись вперёд, резко ткнула громилу в живот, прямо в солнечное сплетение.
Тот переломился, глаза выкатил, ртом, как рыба, воздух хватает, а не может вздохнуть, только всё хэкает. Но и это ещё не всё. Тут она делает шаг вперёд и локтем сверху как саданёт, чуть ниже затылка. Тот скорчился и лёг.
Всё произошло так стремительно, что плоскомордый на шум даже не успел среагировать. Он как раз стоял нарасшарагу, выворачивал у Лёхи карманы. Моя Золушка замахивается своей хрустальной туфелькой, с золотой пряжкой, да ка-ак свисторезнет ему сзади, между ног. Мама родная! Он только сойкал и закатался по земле, коленки аж к подбородку тянет, руки внизу живота греет и на одной ноте, по-щенячьи выводит: «Вэ-э…»
Не поверите, я как интересный боевик гляжу, рот раззявил, про всё забыл, только чую, мне кто-то в затылок чесноком дышит. Тут уж я как очнулся, вспомнил про каратэ и, как учили, резким ударом как лягнул кучерявого по коленной чашечке. Он заматерился, завертелся на одной ноге и завыл.
Тут и Лёха стряхнул заплечника, врезал ему от души по сопатке. Тот бежать. Мой на карачках за ним, да не тут-то было. Лёха хвать за кудри, башку запрокинул назад и орёт мне: «Давай!» Но вместо того, чтобы «вырубить» урку по всем правилам боевого искусства, я тоже вцепился ему в шевелюру и мы, как пианисты, в четыре руки подняли его за волосья и затеребили.
Шестёрка, он и есть шестёрка, сразу на попятную:
— Всё-всё! Хорош! Отпустите. Больше – ни в жизнь! Век свободы не видать.
На шум в аллейку уже заглядывают любопытные. Рита от возбуждения заговорила по-блатному:
— Бросьте вы его. Не хватало, чтобы ещё в ментовку замели.
— Ну, уж хренушки! – орёт Лёха. – Ну-ка, ты, урка с гандонной фабрики, гони всё деньги назад, – да так снова приласкал шестёрку, что тот послушно залопотал:
— Чичас, чичас… только без хипиша, только без мусоров, мы только что от Хозяина… Нам светиться нельзя, – обшарил карманы у плоскомордого и подаёт Лёхе всё, что отобрали.
— Мальчики, скорее! Мальчики, уходим! – торопит Рита и правильно делает. Уже кто-то заполошно орёт: «Убили, убили!»
У ограды завизжал тормозами «воронок» с мигалкой. Мы сгреблись и дай Бог ноги, а сзади кричат: «Стой, кому говорят!» Ой, как напугали, где же вы, родные, раньше-то были, теперь мы вас так и послушались. Бежим, запыхались, а вот она и танцплощадка. Смешались с толпой, а вот она и Наташа… ох, дайте дух перевести… совсем запарились…
Наташа жила тут рядышком и ждала нас у танцплощадки с билетами, как и договорились. Она все глаза проглядела, пока нас дождалась.
— Что вы так долго? – Сразу напустилась она. – Я уже беспокоиться начала, там кого-то то ли убили, то ли зарезали.
— Потом всё объясним, сейчас давайте танцы танцевать.
Кое-как отплясали танцы и скорее домой, а дома нас ждало такое, что глаза на лоб полезли. После потасовки, когда совсем спало напряжение и стали трезво соображать, Лёха полез в карман за часами, а заодно достаёт всё, что вернул кудрявый урка. Одевает на руку свои «командирские», отсчитывает деньги, что дала мать, и подаёт мне остальное: богатые часы с браслетом, золотую печатку и внушительную пачку денег. Я попятился.
— Это не моё. Меня же не успели обшарить.
Как так? Мы уставились друг на друга и соображаем. Дошло.
— Батюшки! – изумилась Рита и, как ужаленная, забегала по комнате, зачастила: – Выходит, мы их избили и ещё ограбили? Надо им вернуть сдачу… Хотя сдачу мы им дали хорошую…
Смеялись так, что родители два раза заглядывали и не могли понять, отчего нас так разобрало. А было отчего. Что ограбили грабителей – это уже смешно, но ещё смешнее, как мы дрались! Представили? Капельная девчушка «вырубила» двух уголовников, а два здоровенных недоумка-каратиста поймали урку и, как деревенские бабы, принялись волосенить. Умора! Ай да, Золушка! Она только смущённо улыбается и как оправдывается:
— Время сейчас такое тревожное. У нас в мединституте многие девчонки ходят в секцию восточных единоборств.
Я на неё уставился, потом на Наташу и опять замечаю, что Рита, всё-таки, красивее. Нет, Наташа тоже хорошая, но в ней какое-то пугающее очарование, а Лёха, как слепой, не замечает и к ней липнет. Зато Рита раскраснелась, оживилась и осмелела.
— Что вы всё обо мне. Вон Федя, что, хуже? Как он грамотно провёл болевой приём и главное – стоял спиной, а как точно всё рассчитал!
Это она мне, как лавровый венок, одела на макушку. Чёрт меня побери, а приятно! Потом подходит и с тревогой спрашивает:
— Больно? Давай посмотрю, куда ударил. Да у тебя подбородок опухать начал… – и своей мягонькой лапкой давай моё мурло ощупывать, – надо сделать компресс и к утру всё пройдёт.
Как только она дотронулась до меня, верите ли, от её пальцев какие-то биотоки по телу от макушки до копчика побежали и так хорошо стало! Будто маленький пушистый котёнок свернулся клубочком и улёгся там, где душа, на самой верхней полочке под сердцем. Греет и мурлычет. Да она же прелесть! Замечаю, что конопушки, как раз ей к лицу. Та-ак. Один минус долой! Теперь имя – Маргарита. Ну и что? Это же цветок-маргаритка! Ещё один минус долой. Вот с весом ты, Риток, подгуляла. Ну, да ничего, как-нибудь маманю уговорю. Откормим. Всё. Женюсь!
СЛАБЫЙ ПОЛ
Мы так увлеклись рассказом Фёдора Васильевича, что забыли, где находимся. Тут открывается дверь, входит медсестра.
— Всё. Операция прошла успешно. Маргарита Павловна сказала, что через неделю-другую ваша студентка будет прыгать.
У нас камень с души свалился, все оживились, загалдели. Наташа Вяткина, староста группы, засмущалась и спрашивает:
— Я извиняюсь, конечно, Фёдор Васильевич, скажите, а эта врач, она что? Вернее, она кто? Неужели это она?
— Да, это и есть моя Золушка. О-о! Вы её не знаете. Она здесь больницу с поликлиникой и стационаром организовала, меня, олуха, учиться заставила.
— Женщина с сумкой, что над вами строжилась, она кто?
— Это моя маманя. Она в Золушке души не чает. Поначалу приглядывалась, всё вздыхала, а теперь – за неё горой и непонятно, кто для неё роднее, я или она. Сейчас, как пить дать, сидят и пирог трескают. Видела, какая у неё большущая сумка? Там, шанежки, котлеточки, пирог, термос с горячим чаем и всё это укутано, упаковано. Рита поужинать не успела, вот она её даже здесь подкармливает, до пяти пудов всё хочет дотянуть.
— И не ссорятся они?
— Куда там. Наоборот. Гордится она ею, хвастает. Вот увидите, завтра бабам будет рассказывать, – Фёдор Васильевич стал смешно передразнивать маманю: – «Вчерась мы с Маргаритой студентку, пуда на три, оперировали: она режет, а я зашиваю, она режет, а я следом зашиваю… «
Так закончился этот страшный и счастливый вечер.
***
Прошло три дня. Сижу я вечером, дочитываю свою «Педагогическую поэму». Радуюсь, что, благодаря операции, в отдельно взятом колхозе стёрлась грань между городом и деревней и наступил мир. Да, Макаренко было труднее, всё-таки, в те годы в стране разруха, голод, беспризорники, не то, что сейчас работа с молодёжью. Тут тебе – школа, пионерия, комсомол, институт.
Только порадовался, как слышу, кто-то бежит по коридору, сапожищами бухает. Никак опять, черти, дерутся. Даже самому интересно, на этот раз кто кого побил: наши парни или деревенские? Что такое? Вбегает председатель сельсовета Шейкин Василий Алексеевич и с порога как заблажит:
— Игорь Николаевич! Да что же вы тут сидите? Скорее, скорее! Там в клубе ваши девки наших парней бьют!
— Как это? – вытаращил я глаза.
— А так это. Ловят наших по одному и хором метелят, пинают. Ваши парни за наших начали заступаться, да куда там! Как взбесились. Да виданное ли дело, чтоб женихов невесты били. О, Господи! Да скорее же вы, скорее!
Бегу, никак в рукав пиджака попасть не могу, на ходу пуговицы застёгиваю и ругаюсь про себя на чём свет стоит.
Ну, Фёдор Васильевич! Ну, Макаренко! Удружил, так удружил. Спасибочки за педагогическую работу, что надоумил девок обороняться. Скорее бы домой, а то я с ними с ума сойду.