Александр Ефремович Новоселов

Источник: // Алтай.- 1994.- № 6.- С. 121-124.

Новоселова Г. Александр Ефремович Новоселов

Home

Статья написана женой писателя Галиной Петровной Новоселовой (1886-1962) к годовщине со дня гибели ее мужа. В ночь на 21 сентября 1918 года по распоряжению начальника Омского гарнизона полковника Волкова, впоследствии активного деятеля колчаковской охранки, Новоселова арестовали. Ему предъявляют обвинение то в «бездействии власти», когда он был акмолинским комиссаром, то в прямом «соучастии в ноябрьском большевистском перевороте». 23 сентября 1918 года, препровождаемый в тюрьму двумя офицерами, Новоселов был убит в старой загородной роще, якобы при попытке к бегству.

А. Е. родился в поселке Железинском, Павлодарского уезда, Семипалатинской области, в семье казачьяго офицера, 5 ноября 1884 г. Это был первый ребенок шестнадцатилетней матери. Нельзя обойти молчанием личность его матери. Не получившая никакого образования, она тем не менее всегда отличалась необыкновенно ясным взглядом на вещи, железной настойчивостью в достижении целей и острой любознательностью. Вся жизнь ее была посвящена детям, которых она любила с болезненной страстью, тем более, что ее личная жизнь сложилась не особенно удачно.

А. Е. рос замкнутым, молчаливым ребенком. По целым часам он мог сидеть где-нибудь в темном углу, и на вопрос матери: — Что ты делаешь? — неизменно отвечал:

— Думаю.

Все раннее его детство, до десяти лет, протекало в полу-киргизской, полу-казачьей среде, где и сложились его первые понятия о жизни. Впоследствии острая жалость к подавляемому и все же неумирающему народу, у которого, несомненно, большое будущее, нашла выражение в его повести — «Исишкина мечта».

Мальчик научился читать почти самоучкой и страстно полюбил книги.

Никто не готовил его в приготовительный пансион казачьяго войска, куда он потом поступил, и его учитель арифметики характерно выразился о своем ученике: «Башковатый мальчишка».

Через год он поступил в кадетский корпус. Он не имел в детстве особенно близких друзей, да, кажется, их не было у него и впоследствии. Он не умел делить чувства, и отдавал всю нежность, все доверие и откровенность тому, кого любил.

Тогда он любил мать. Она тосковала о своем первенце, несмотря на все новых и новых детей, и отец ездил за А. Е. на лошадях, за 200 верст, чтобы хотя немного успокоить и остановить бесконечныя горькие слезы, перед Рождеством, и иногда перед Пасхой.

Учился А. Е. великолепно. Он шел первым и был «старшим» в классе,- преимущество, дававшееся лучшим ученикам. Шли годы. В душе будущего писателя назревали все новые и новые запросы, росла потребность в общении с мыслящей молодежью. Он случайно вошел в литературный кружок и тесно сблизился с некоторыми из членов.

От субботы до субботы,- отпускной день,- он прочитывал массу книг, интересуясь, главным образом, гуманитарным, и науками. В этот период он начал писать. То были стихотворения в прозе о жизненной борьбе, о море пошлости, грозящем захлестнуть каждого, о темной ночи, окружающей душу… Они никогда не увидели света, потому что автор, показавши их самым близким друзьям, уничтожал. К тому времени относится его первое, какое-то головное юношеское увлечение одной из двух подруг-гимназисток, А. Д. М., завершившееся впоследствии женитьбой на второй. Его учение в корпусе закончилось оригинально. Он заявил, что держать экзамена не будет, так как считает его принципиально ненужным, и несмотря на все уговаривания и родных, и директора корпуса генерала Андреева, очень симпатично к нему относившегося, остался непоколебимым, и вышел из 7-го класса корпуса перед экзаменами.

К этому периоду относится его рассказ «Катька», которым он начал свою литературную карьеру, появившийся в 1903 году на страницах «Степного Края» в Омске.

Следующие два года А. Е. жил в поселке Железинском, в семье. Время шло между книгой и охотой, и часто я получала его письмо, написанное на обрывке бумаги карандашом и, казалось, еще сохранявшее запах сена, в котором лежал автор. Тогда-то создалась его безграничная любовь к степи, к Иртышу, к родной Сибири с ее просторами, любовь, которая никогда не уменьшалась, но лишь меняла формы и привела А. Е. к безвременной могиле.

«Властителем дум» А. Е. того времени является Ницше, с его «я хочу»,- и его строки, тогда написанные, воплощали идеи великаго разрушителя.

В 1905 году он едет в Омск, держит экзамен на звание учителя и поступает в казачью школу, в поселке Надеждинском, около Петропавловска. В этом же году, в начале ноября, мы обвенчались. Ему только что исполнился 21 год.

Зима протекла в поселке. Много читали. Революция пятаго года почти не захватила А. Е., если не считать несколько горячих строк, ей посвященных. Праздники уходили на народныя чтения. Характерно отношение к ним казаков. Когда А. Е. объявил ученикам, чтоб в воскресенье пришли родители, что он будет читать им, в школу стали являться бабы с приношениями — гусей, кур, масла, сметаны.

— С какой стати. Не нужно, — говорил А. Е.

— Нет, уж ты возьми батюшка, только на завтра-то ослобони, некогда мне приходить. — С грустью пришлось констатировать, что чтение является не удовольствием, а обузой, и прекратить их.

Жалкая природа, так называемой, «Горькой линии», отсутствие большой реки, и уже тогда сказавшаяся страсть к движению, заставила А. Е. просить перевода на Алтай.

Устроились мы в Нарымской долине, в поселке Больше-Нарымском, у подножья Нарымского хребта.

Там А. Е. научился любить горы, их дикую красоту и мощь, их дивный воздух и роскошную растительность.

Здесь он начал писать. Появились его очерки из киргизской жизни, мелкия статьи в семипалатинской газете. Но и здесь мы прожили только год. Все та же страсть к движению, стремление к лучшему, к новому знанию — увлекла А. Е. с Алтая и в следующем, 1907 году, он поступает воспитателем в Омский войсковой пансион казачьяго войска, где и служит одиннадцать лет.

Служба оставляла ему лето свободным и дух скитаний отчасти, отчасти — интерес к Сибири, к ея этнографии — звал его все на новыя и новыя странствования.

В 1911 году, всупивши в число членов Географическаго общества,- А. Е., не умея оставаться в какой бы то ни было области пассивным,- начал свои поездки на Алтай, с целью изучения быта алтайских старообрядцев.

Этим поездкам он посвятил три лета — 1912, 1913 и 1914 годов. Результатом явились «Этнографические очерки», которые будут изданы Русским Географическим обществом, и ряд докладов, прочитанных в Омском отделе названного общества. Служба давала ему возможность отдаваться любимому труду, и за последние годы написано все, наиболее значительное из его рассказов и повестей: «Беловодье», «Мирская», «Жабья жизнь», «Степное», «Исишкина мечта», «Санькин марал», «Илья Кузьмич».

Первая книга, приготовленная для печати, носила название «Лицо моей родины». В нее, кроме «Иртышских очерков», включен цикл рассказов «Сибирский кинемо» и «Записки народнаго учителя». В 1916 году эта книга должна была выйти в издательстве «Огни», но в связи с начинавшейся разрухой, издательство возвратило материал, и книга осталась «под сукном», ибо нагрянувшая революция сделала из литератора политического деятеля.

Содержание названнаго тома скорее этнографическаго характера. Из части художественных, более или менее значительных по объему рассказов, в нее вошли — «Экзамен» и «На пасеке»,- причем последний интересен фигурами бабушки-кряжа, старообрядки, и такой же упорной внучки — Насти.

Писал он медленно и только тогда, когда в глубине творческаго горнила перегорали все воспринятыя впечатления и бесформенные обломки сливались в стройное целое. На «Беловодье» было потрачено почти два года, посмертная повесть «Мирская» тянулась целую зиму.

Все вновь написанное перечитывалось по нескольку раз, но характерно почти полное отсутствие помарок,- настолько отделано было все еще в период созидания.

Его последним замыслом был роман «Чарусса», — отчасти автобиографический, т. к. в него включены были эпизоды из скитаний А. Е. в последние месяцы жизни. Но удалось написать лишь две главы.

Великая революция, придя, захватила его целиком, и он, ради политической работы, оставил даже свой любимый Музей Географического общества, где два года состоял правителем дел и где есть витрина костюмов алтайских старообрядцев, которые он вывез из своих путешествий.

Каждому делу он отдавался с головой, и так же отдался политике.

Зимой 1917 года он вступил членом в партию с.-р., так как находил, что программа этой партии наименее стесняет индивидуальный рост человека. Участвуя в 1-м войсковом круге, он единогласно избирается председателем его, а затем — товарищем председателя войсковой управы, где и остается в продолжении трех месяцев.

Дальнейшая его политическая карьера такова: областной Акмолинский комиссар и краевой комиссар Временнаго Всероссийскаго Правительства, затем член Сибирскаго областного совета, и наконец, министр внутренних дел автономной Сибири, избранный Сибирской Областной Думой.

В январе 1918 года он отправился на Украину, как уполномоченный Сибирского Правительства, для связи с центральной Украинской радой. Добраться до Киева он не мог и принужден был вернуться в Сибирь. Мы виделись на чужой квартире, и А. Е. был все время грустен. Мне тоже было тяжело, и он, видя это, говорил:

— Должно работать. Правда, я устал, но ведь нельзя же допустить, чтобы большевики резали Россию ножом по живому телу. Если каждый будет думать о себе и семье, то кто же будет работать.

И мы вновь расстались на пять месяцев. Вновь для него начались скитания и опасность быть узнанным и убитым, так как в глазах большевиков он был несомненным контрреволюционером. За последние два года он почти не писал, уйдя с головой в повседневную работу. На Дальнем Востоке, где прожиты последние пять месяцев, начат лишь роман «Чарусса». Им были намечены уже пять глав, план которых найден мною в его записной книжке, но напряженная работа на Востоке, обращенном в то время в самостоятельную окраину, не давала ему отдаться литературе.

В Сибирь он выехал через Японию, Монголию, Корею, Китай в то время, когда железная дорога еще была в руках большевиков.

Это путешествие, сопряженное с большим риском (ему три раза пришлось переехать большевистский фронт), было предпринято вследствие поручения дальневосточной группы Сибирского Правительства — связать его с западно-сибирской группой. В выписке из журнала заседания сказано: «для координации действий».

Он прожил в Омске три дня…

— Как я устал, — говорил он, когда я с болью смотрела на его поседевшую голову.

— Как я устал… Ведь я купил себе право на отдых. Я уйду от политики совсем. Выполню возложенное на меня поручение, выйду в отставку и буду писать. Ах, как много у меня накопилось. Я задумал романы: «Град Китеж», «Сиреневыя занавески», «Чарусса». Как хочется писать. Только скорей, скорей кончить все».

Ему не удалось это. Не успевши даже рассмотреть хорошенько детей, один из которых родился во время его отсутствия,- он ушел в новый, уже бесконечный, путь.

Когда утром, разбуженная стуком в окно, я встала и разбудила его словами:

— Мне показалось — это большевики пришли арестовать тебя, — он засмеялся.

— Теперь некому.

Лояльнейший в России человек не мог себе представить, что он сделается жертвою зверскаго насилия.

Двадцать перваго сентября новаго стиля он был убит выстрелом сзади, в загородной роще, которую он так любил при жизни. Невольно вспоминаются его слова:

— Мне так хотелось скорее увидеть вас всех, но когда я подъезжал к Омску, стало невыносимо тяжело… Может быть, от напряженнаго ожидания…

Нет, он чувствовал свою смерть, он шел ей навстречу. Преодолевши, казалось, все опасности, он приехал, чтобы лечь в родную землю, на кладбище, где когда-то, в ранней молодости, мы проводили долгие, счастливые часы.

Его характеристика была бы неполной без упоминания о той страстной нежности, с которой он любил своих детей. Всегда замкнутый, молчаливый и серьезный, с ними он преображался. Начиналась бесконечная игра в медведя и охотников, в прятки и по неумолчному, восторженному визгу детей я, возвращаясь со службы, узнавала, что «папа дома».

В последнюю поездку его мучило тяжелое предчувствие и он писал:

— «Я думаю о судьбе детей, как о судьбе заброшенных сирот, к которым люди и жизнь отнесутся с особой безжалостностью»…

— «Я возвращу вам все отнятое у вас время, ребятки», — писал он в другом письме.

Если хотя минута сознания разделила предательский выстрел сзади, и его смерть,- то я знаю,- она была отдана страшной тоске за детей.

Не потому ли так трагически сложились его всегда суровыя губы. На его мертвом лице застыло удивление:

— За что?

За что? И может ли хотя один из тех, кто поднял на него руку, вознаградить Сибирь за утрату того, кто мог еще столько сделать для нея, в ком жил такой сильный дар творческаго восприятия и столько горячей любви к людям…